Сергий Радонежский

     Нам неизвестно, застал ли Рублев Сергия в живых. Но следы его деятельности были заметны на каждом шагу, память о его «трудолюбивой» и «подвижной» жизни наполняла все существование Троицкого монастыря. Если он даже не был прямым наставником Рублева, то без него нелегко понять сущность искусства Рублева. Сергий не был ни мыслителем, ни богословом, ни проповедником, в первую очередь он был человеком исключительной нравственной чистоты и сердечности. Проницательный ум сочетался в нем с младенческой простотой. «Кроткий душою, твердый верою, смиренный умом», — говорят о нем современники. В то время, когда среди духовенства многие настойчиво и упорно добивались митрополичьего престола, бескорыстие Сергия производило особенно сильное впечатление. Восхищали в нем также цельность характера, верность своим идеалам, преданность призванию в жизни. В те суровые годы, когда люди часто ожесточались, Сергий поражал всех своей «тихостью», готовностью действовать не насилием, а убеждением, своими беседами «о пользе душевной и о мире и о любви». Он не только сплачивал вокруг себя единомышленников, но и умел найти слова для того, чтобы воздействовать на представителей власти и отвратить их от губительных для страны междоусобий. «Делатель» называли его современники, подчеркивая этим то, что в своем   благочестии он не отворачивался от жизни и от потребностей людей, не ограничивался молитвой, но и стремился делать людям добро. Он разъезжал по городам, примирял враждующих князей, рассылал учеников по отдаленным уголкам русской земли. За двенадцать лет до своей кончины он решился благословить московского князя на открытое столкновение с татарами, призвал его к самопожертвованию и предрек ему венец победы. Куликовская битва укрепила его общее признание.

     Популярности Сергия немало содействовало его доверчивое отношение к миру. Отшельником, постником, борцом с человеческой плотью он никогда не был. Рассказы о том, как он подружился с медведем, приручил его и делился с ним коркой хлеба — дополняют еще одной симпатической черточкой его человеческий облик.

     Видимо, при Сергии художество в Троицком монастыре не пустило еще глубоких корней. В то время монахам приходилось туго, жили они по-сиротински, им было не до эстетики. Недаром келейная икона Сергия «Никола» (Загорский историко-художественный музей-заповедник) — это безыскусное изделие иконописца — подкупает не красотою форм и красок, а прежде всего проницательным взглядом святого.

     Впрочем по духу своему Сергий не был враждебен искусству. Больше того, его моральные устои могли благотворно влиять на художников. Сам Сергий, видимо, не был тонким ценителем иконописания, каким стал его преемник Никон, но по натуре он был чуток к добру, а следовательно и к красоте. Недаром рассказывают, что на устах его были всегда Псалмы Давида — эти лирические признания ищущего духовного прибежища человека. В своих речах Сергий не прибегал к отвлеченным понятиям и сентенциям, а высказывал себя в иносказаниях, в «притчах». На каждое событие жизни он отвечал поэтическим образом и этим касался заветных струн человеческого сердца. Его личность и жизнь казались современникам прекрасным видением.

     В видениях самого Сергия, о которых говорится в его житии, особенно заметна яркость его воображения, эстетический момент. Однажды, когда он молился в келье, устремив свой взор на икону Богоматери, она явилась ему сама. Сергий упал перед ней на колени, а ученик Михей, ослепленный светом, потерял сознание, совсем как апостолы у подножия горы Фавора. Особенно поэтично видение Сергия птиц. Во мраке ночи в окно своей кельи он увидел дерево в ослепительно ярком свету и на ветках его множество птиц. Настоящее сказочное дерево с вещими птицами! В житии это видение истолковано как пророчество о его многочисленных учениках.

     В лице Рублева Сергий нашел себе достойного продолжателя. Красками художник стал передавать нечто подобное тому, что тот выражал в рассказах о видениях и в своих притчах.