Феофан и молодой Рублев

     Нет оснований считать, что Феофан был учителем и духовным отцом молодого Рублева. Нам известно лишь то, что молодому русскому мастеру пришлось участвовать в одной крупной работе, которую незадолго до смерти возглавил знаменитый грек. Однако и помимо этого сотрудничества, на основании сохранившихся произведений, можно догадаться, что Феофан произвел глубокое впечатление на русского художника. Правда, он не копировал его созданий, редко подражал его живописным приемам, но, видимо, он глубоко вникнул в человеческий смысл его образов, пристально всматривался в каждый штрих его быстрой и безошибочно точной кисти. И это помогло ему вобрать в  себя и многовековой художественный опыт византийской школы и по достоинству оценить новые искания ее замечательного представителя.

     Надо полагать, что Рублева поражали и яркие, сильные характеры Феофана и глубоко личные нотки в их живописном воссоздании. При всем восхищении, которое в Рублеве должно было вызывать искусство Феофана, видимо, его смущало то, что герои его — отягощенные жизненной мудростью и убеленные сединами старцы — не в состоянии преодолеть внутреннего разлада, что при их постоянной готовности к покаянию и отречению они пребывают во власти гордыни. Его не могло удовлетворить то, что в произведениях Феофана почти не встречается образов безмятежной радости, женственной грации, юношеского чистосердечия. Его тревожило и то, что образы Феофана производят призрачно-зыбкое впечатление, словно они озарены вспышками молнии, им не хватает ласкающей глаз ясности и гармонии форм.

     Есть основания полагать, что Феофан стал мастером, каким мы его знаем по его работам, за время своего пребывания в России и что духовный подъем, на котором находилась тогда наша страна, оказал на него благотворное, хотя и косвенное воздействие. Было замечено, что некоторые черты искусства Феофана находят себе прототипы в более ранних новгородских и псковских фресках, с которыми он мог быть знаком. При всем том Феофан оставался всегда византийцем. Недаром даже после его многолетнего пребывания на Руси его продолжали именовать Гречином. Вот почему и расхождения между двумя мастерами нельзя объяснять лишь различием их характеров и влечений. В них сказалось различие между исторически сложившимися чертами византийской и русской культуры.

     В поисках благоприятных условий для творчества Феофан вынужден был покинуть родину, где уже выступали признаки рокового для ее судьбы и культуры упадка, но на чужбине он должен был чувствовать себя немного отщепенцем. Вместе со своим народом, только вступившим тогда на путь исторической жизни, Рублев жил более цельной, органичной и полной жизнью. Феофан — живой, страстный, подвижный, неизменно испытывал потребность своим искусством убеждать, волновать, доказывать, как искусный ритор, как оратор, как проповедник. Рублев в выражении своих чувств был более сдержан, менее патетичен, порой даже несколько робок. Тот внутренний жар, без которого невозможно творчество, был глубоко запрятан в его сердце, и он тем больше согревал, что никогда не разгорался ярким пламенем. В словесной зарисовке Епифания сохранился беспокойный драматический образ византийского мастера «очима мечуще семо и овамо» (направо и налево). Этому противостоит образ Рублева, «неуклонно взирающего на всечестные иконы, наполняясь радости и светлости».

     В молодости Рублева на Руси произошли события огромного значения. Если родился он около 1360–1370 годов, то еще молодым человеком мог слышать рассказы о победе, одержанной соединенными силами русских войск над монгольскими полчищами, так называемые   повести о Мамаевом побоище. В этих повестях по-новому, победно звучали отголоски «Слова о полку Игореве», самой поэтичной из древнерусских воинских песен с ее хватающими за душу нотками печали о судьбе измученной междоусобицами и нашествиями родины. Правда, успех русской рати на Куликовом поле (1380) не сломил татарской мощи и не положил конец зависимости Москвы от Золотой Орды. Но победа Димитрия развеяла славу непобедимости монгол, подняла дух в русских людях и пробудила страну от долгого, мучительного оцепенения.