Модернистская доминанта

Некритическая вера в прогрессивное развитие на земле, которое целиком во власти человеческих рук, привело к далеко идущим последствиям в сфере политики. Политический лидер уже не должен прилагать к себе критерий нравственного должествования, критерий национальной духовной идентичности, ему вполне достаточно использовать критерий прогрессивности. Это предполагает несколько отстраненный взгляд извне на политическую деятельность: критерий рациональности получает приоритет над всеми другими мотивациями. Так возникает культ инновационной, реформаторской, модернизационной деятельности в политике. Можно ориентироваться на чужую политическую традицию, если она кажется более прогрессивной, можно бороться с «архаикой собственной культуры, если это мешает движению вперед.

В результате мир политической культуры становится ареной борьбы и конкуренции политических проектов переустройства общества. Каждая политическая партия, каждый участник политического процесса вправе предложить свою систему политических ценностей, свою программу. Политический плюрализм провозглашается действительным принципом политической этики. Политик становится соискателем успеха на конкурсе мироустроительных проектов, поэтому он особенно нуждается в рекламе. Отсюда огромная роль средств массовой информации в политической сфере — именно они становятся той самой «ярмаркой политических проектов», где каждый стремится как можно громче и ярче заявить о себе.

Однако французский философ Г.Марсель справедливо заметил, что западному человеку следует безжалостно искоренять иллюзию того, что понятие «свобода» может сохранить свое значение там, где исчезает сам смысл ценностей, т.е. ощущение их трансцендентности¹³⁰. Выбор в условиях ценностного вакуума становится профанацией, которую скрывает шумная ярмарка политической рекламы. «Различия между республиканской и демократической партиями в Америке не стоят и десятицентовой монеты» — этот афоризм эпохи торжества конституционной демократии подводит определенный итог эволюции западной политической модели, и этот итог удручает даже ее последователей.

М.Вебер с тревогой писал о зияющей ценностной пустоте политического мышления западного человека. Тот самый разум, на которое Просвещение возлагало такие упования по части материального и духовного прогресса, практически в сфере политики сумел создать только «железную клетку» бюрократической рассудочности и шумную ярмарку кукольного политической театра, которыми ограничено политическое пространство западного мира. Сегодня никому неизвестно, кто поселиться в этой клетке в будущем и кто станет завтра дергать «за ниточки» политических марионеток. Появятся ли в западном мире совершенно новые пророки или же начнется великое возрождение прежних идей и идеалов, или же, если не произойдет ни то, ни другое, наступит механизированное существование, которое будет скрашивать нечто вроде судорожного чувства собственной значимости.

М.Вебер был убежден, что в любом случае не будет ошибкой сказать в последней стадии этого развития: «Специалисты, лишенные духа, сенсуалисты, лишенные сердца: и это ничтожество воображает, будто достигло такого уровня цивилизации, какого раньше никто не достигал»¹³¹.

Уже сегодня научно-техническое развитие подошло к опасному краю, за границей которого наметились страшные контуры «постчеловечского мира». Западная наука перестала объяснять существующий мир — она видит свою задачу в том, чтобы создавать искусственные миры (Т.Кун). И вот уже в контексте новейшей автотрофной теории человек стал выглядеть... роботом «нулевого поколения», компьютером из мяса, и в этом качестве он действительно значительно уступает «передовой» технике¹³². Автотрофная теория задалась целью установить полную независимость человеческого разума от природных ограничений и в первую очередь ликвидировать постыдную зависимости от натуральных продуктов питания. Ее задача — научиться синтезировать живое из неживого, в результате, если это действительно произойдет,— катастрофически понизится статус жизни в Космосе, поскольку она будет поставлена на конвейер как обычная промышленная продукцию. «Постчеловеческий мир» мир страшен: это «разум без жизни», конвейерное производство роботов, функционально превосходящих человека и природные объекты и потому обесценивающих их¹³³.

Организованное уже в XX веке неуклонное наступление технической среды на природную вызвало в результате такие разрушительные силы, по сравнению с которыми естественные стихии стали выглядеть почти идиллическими. Техника вошла в стадию самоуничтожения: сегодня практически нет ни одного изобретения, которое не имело бы отношения к войне или не было бы испытано на пригодность в военных целях. Промышленность производит в основном средства уничтожения или средства защиты от грозящего уничтожения, постепенно отравляя природную среду отходами этой гигантской промышленной гонки.

Ученые бьют тревогу, на страницах научных докладов мелькают цифры, способные потрясти воображение самого закостенелого обывателя: накоплен военный потенциал, способный взорвать Землю несколько десятков раз! Но, как уже часто бывало, «трагедия пророков в том, что они, предвидя грядущую беду, не могут ее предотвратить, а трагедия политиков в том, что они не видят беды, которую сами творят. Бессильные пророки! Ничего не подозревающие короли!»¹³⁴.

Даже в условиях планетарной экологической катастрофы западный человек слишком медленно постигает простую мысль Августина о том, что наука без любви ни на что не годится. Он с удивлением обнаруживает, что в простом мире живой природы царят гармония и порядок, а неравномерно развивающаяся, непрерывно усложняющаяся техническая среда, несмотря на все усилия технократических организаторов, остается несбалансированным хаотическим конгломератом. Все это заставило М.Хайдеггера сказать в конце жизни: «Спасти нас может только Бог».

Римский путь западной цивилизации привел сегодня человечество к такому моменту истины, когда и его духовное будущее, и его экологическое будущее, и его политическое будущее весьма проблематичны. К.Юнг на склоне лет сравнивал XX столетие с самым началом христианской эры и пессимистически заключил: на наш век наложило отпечаток катастрофическое настроение всеобщего разрушения, которое заявляет о себе повсюду — в политике, обществе, философии. Наша жизнь пришлась на то, что древние греки называли словом «kairos» — подходящий момент: подходящий как нельзя лучше для «метаморфозы богов», основополагающих принципов и символов. Грядущим поколениям придется дать себе отчет в этих исторических переменах—если только человечеству не суждено уничтожить себя собственной научно-технической мощью: «Достаточно многое уже поставлено на карту и достаточно многое зависит от психологического состояния современного человека... Знает ли каждый отдельный человек, что именно он может оказаться последней каплей, перевесившей чашу весов?»¹³⁵

Сравнивая конец XX века с эпохой падения Рима, хочется думать не только о сходстве теневых сторон. Западные интеллектуалы давно уже вынесли приговор прометееву человеку. Но явится ли ионический человек? Сбудутся ли еще раз мессианские обетования? Придет ли долгожданный «свет с Востока»? Вот вопросы, которые настоятельно требуют ответа. И потому мы сегодня внимательно всматриваемся в многоликий не-западный мир — с верой и надеждой.