Парадоксы морали успеха

Протестантская традиция, отдавая приоритеты заслугам и достоинству, разуму и энергии, содержит мощные мотивации человеческой деятельности, она заключает в себе огромный потенциал соревновательности. Политика здесь становится сферой конкурентной борьбы—лидеров, партий и движений. Излюбленная американская шутка о том, что каждый американец может стать президентом, отражает высокую политическую мотивированность участников политического процесса.

Пользуясь терминологией, предложенной А.А.Волковым, можно назвать западную политическую культуру конвенциальной, риторической¹²⁶. В рамках такой культуры отсутствует единая общезначимая картина мира: каждый человек здесь выстраивает иерархию ценностей вокруг своего конкретного «я», поскольку именно индивидуальность первична и самоценна. Достоверными считаются те ценности, которые удается утвердить в ходе рациональной риторической аргументации: тем самым из самодовлеющей над человеком сущности ценности превращаются в производную от его интересов.

Культура вообще и политическая культура в частности становятся глубоко светскими, прагматическими. По существу, конвенциональность означает, что ценностный мир культуры может изменяться на основе негласных договоров-конвенций между людьми. Каждый мыслитель и каждый политик получает право строить свою рациональную картину мира, и если автору удается убедить читателей или избирателей в ее истинности и непротиворечивости, эта система может быть призвана истинной.

Предельная рационализация духовной и политической жизни имела своей обратной стороной весьма специфические последствия. Прометеев человек⁵* Нового времени стал воспринимать в первую очередь не Вселенную, не Бога, а себя, преходящую во времени личность; не целостность, а часть, бренный осколок. Этот человек почувствовал себя центром Вселенной, а не прежней ничтожной точкой приложения вечных сил. Его стало привлекать не подчинение и самоотречение, а самоутверждение и завоевание. Он стал не себя соотносить с миром политики, а мир политики с собой. И его основное стремление — везде добиваться господства — при отсутствии ценностных ограничений постепенно становится опасным.

Взяв на вооружение науку, прометеев человек сумел даже их превратить в силу, а не в средство спасения: так в западной культуре произошел разрыв великой триады гуманизма — Истины, Добра и Красоты. Прометеев человек стал взирать на мир как на хаос, который он должен сначала еще по воле Бога, а потом самовольно, укротить и оформить: «Его главные ощущения колеблются между недоверием, страхом я высокомерием. Чтобы властвовать, он должен разделять. "Divide et jmpera" — вот девиз всех властолюбцев. Так мир утрачивает свое единство, уступая силам разделения»¹²⁷

Стремление прометеева человека западного мира к раздробленности, тяга к земному внутренне взаимообусловлены. Единство и целостность остаются в духовном мире, в земном — только расколотость и многообразие. Удаляясь от духовного мира все дальше по пути постижения земного, человек, наконец, же окончательно теряет свой духовный стержень. После этого уже лишенный своего метафизического содержания, распадается на вариативные осколки. Следствием этого становится победа изначального страха над изначальным доверием, идола индивидуализма над идеей братства, принципа частного «специализации над принципом общего (универсального), активности над созерцательностью: «Лютер хотел обновить религию, перенеся ее во внутренний мир человека. Этим он хотел защитить ее от миpa, греховность которого он с содроганием познал. Так он отдал общественную жизнь на откуп силам

Протестантизм, чтобы спасти религию, учил прихожан: религия есть –частное дело. Отсюда — прямой путь к революционному марксизму в политике. Маркс, чтобы унизить религию, говорил пролетариям всех стран: религия есть только частное дело. Вначале религию отделили от политики, потом подвергли презрению, а затем - вообще отбросили за ненадобностью как все второстепенное. В протестантском человеке появились две резко разделенные зоны: одна — для Бога, другая — для мира (в том числе и политического].

Зона сакрального стала непрерывно сокращаться, уступая пространство миру политики. Человек начал раздваиваться Между отношением к людям и отношениям к Богу. Возник определенный парадокс: Лютер хотел, чтобы перед лицом Бога человек был раздавлен, полок смирения и сознания неискоренимой греховности: своей природы, а перед людьми — горд, деятелен, воинственен, преисполнен мирских радостей. Как остроумно заметил В.Шубарт, в этом раздвоенном отношении к Богу и к людям современный европеец похож на того прусского чиновника, который раболепствует перед начальством и высокомерно третирует просителей¹²⁹. Разрыв между религией и политикой в протестантских странах стал преодолеваться ценой обмирщения религии и отказа от духовности—из этом еще одна трагедия прометеева человека в Новое время.

Наука постепенно все больше сближается с техникой, в своем развитии все сильнее отдаляясь от человека. Приоритетное внимание к научно-техническому развитию превращается в самоцель. Вместе с тем опыт истории свидетельствует, что социальный прогресс становится бессмысленным, если человек в этом процессе не выступает активным субъектом деятельности. Немецкий философ Э. Гуссерль справедливо заметил, что западная наука начала терять свои связи с основными целями и ценностями человеческой жизни.

В результате человек постепенно превратился в жертву созданного им самим технического мира и социальной заорганизованности. И в сфере техники, и в сфере политики механизмы становятся все более автономными. Но тем самым они превращаются в демонов, разрушающих самого человека. В них вновь возрождается гот иррациональный элемент, который прометеев человек считал окончательно устраненным путем механизации. Программа технической рационализации мира— замены несовершенного естественного совершенным искусственным — в конечном счете обернулась виртуальными образами -постчеловеческого мира».

Технократы первыми усмотрели в глобальной технологической цепи, где действуют неутомимые машины, «слабое звено» — естественного человека с его хрупким телесным субстратом. И наступил момент, когда организованный технический мир «возмутила» эта постыдная слабость человека: гак в западной науке возникли теории адаптации человека к технике — промышленная психология и социология. Теперь уже человек должен был услужливо «приспосабливаться» к созданному им самим миру техники. Этот парадоксальный вывод стал началом колоссальной программы дегуманизации западного мира.

Неизбежным следствием освобождение науки от цензуры религии стало ее освобождение и от морали. Наука Нового времени отодвинула в сторону заботы о нравственном самосовершенствовании и выдвинула новую презумпцию: о необходимости организационного и технического переустройства мира, который в угоду человеку надлежит исправить. Эта качественно новая экстравертная установка из науки перешла в сферу политики, дискредитировав внутренние революции духовного обновления в пользу внешних — научно-технических и социально-политических.

Как только наука и политика освободились от духовно-религиозной цензуры, они сразу же поставили эффективность выше морали. Мораль не только удлиняет путь к успеху, запрещая употребление нравственно сомнительных средств. Главный дефект нравственно озабоченного сознания прометеев человек увидел в том, что оно ориентирует усилия вовнутрь, в сферу духовного, тогда как мишенью светской политики является внешний мир, который предстоит «модернизировать».

Так в западной политической культуре постепенно сформировался феномен предельной техницизации окружающего мира. Сама западная демократия в определенном смысле является воплощением технического принципа в политике: ее политические механизмы призваны обеспечивать благие результаты независимо от .моральных и интеллектуальных качеств людей, в нем задействованных. Другими словами, парадокс западной демократии состоит в том, что она меньше верит в людей, чем в политические механизмы; будучи весьма пессимистичной в отношении качеств правителей, она достаточно оптимистична в отношении республиканской политической алхимии.

Этот парадокс весьма остроумно высмеял Г.Спенсер. «Еще не придумана та политическая алхимия, которая давала бы возможность построить из грубых кирпичей золотое здание»,— заметил он, прямо указав на самое слабое место западной политической теории. И политическая практика XX века подтвердила эту опасность предельного техницизма в политике: «конструктивно-безупречная» Веймарская республика открыла легитимный путь к власти фашизму—наиболее чудовищной политической машине из всех, когда-либо виденных человечеством.

Другую версию автономности политических механизмов от священных уз норм, традиции и идеалов дал Западу марксизм, сформулировав «объективный закон соответствия производительных сил и производственных отношений», действующий помимо человеческой воли. Для того чтобы обосновать «неизбежность»пролетарской революции с ее необходимостью «экспроприации экспроприаторов», потребовалось предварительно дискредитировать буржуазную собственность, взяв за скобки все моральные предпосылки буржуазного богатства (трудолюбие, бережливость, прилежание и инициативу) и усмотрев в них один только результат классового грабежа.

Наконец, в XX веке Кейнс в очередной раз развенчал высокие мотивы в политической культуре, выведя на сцену ненасытного и предельно раскованного потребителя, наделенного специфической миссией—обеспечить капитализму беспрепятственный сбыт товаров и услуг и тем самым избавить его от кризисов перепроизводства. И для этого потребовалась последняя в XX веке социокультурная революция, окончательно освободившая потребителя от старой пуританской морали и снабдившая его предосудительную (по прежним меркам) гедонистическую алчность надежным алиби.

Мышление потребления становится отличительной чертой западного человека в условиях нивелировки ценностей. Утверждаются абстрактные вещные отношения в социальной сфере, опосредованные имущественными связями. Люди, уже не связанные узами класса, корпорации, семьи, заняты теперь только собственными интересами, и это переходит в индивидуализм, противостоящий интересам политической организации общества. Односторонность развития западного человека, превращающего все в объект рационализации, обладания и потребления, сегодня очевидна для европейской культуры. Именно это лежит в основе юнговского замечания «мы стали богатыми в познаниях, но бедными в мудрости», а также хайдеггеровской метафоры «наука не мыслит».