Иммиграция

Если демография – это судьба, то перемещения населения – это двигатель истории. В прошлые столетия различные темпы роста населения, экономические условия и политики правительств приводили к массовой миграции греков, евреев, германских племен, скандинавов, русских, китайцев и других народов. В некоторых случаях эти перемещения были сравнительно мирными, в друга достаточно кровавыми. Однако европейцы девятнадцати века были доминирующей расой по демографическому вторжению. С 1821 по 1924 год около 55 миллионов европейцев мигрировали за океан, около 35 миллионов из них – в Соединенные Штаты. Жители Запада покоряли и порой уничтожали другие народы, исследовали и обживали менее густонаселенные земли. Экспорт людей был, пожалуй, наиболее важным аспектом расцвета Запада с шестнадцатого по двадцатое столетие.

Конец двадцатого века ознаменовался другой, еще большей волной миграции. В 1990 году количество легальных международных мигрантов составило 100 миллионов, беженцев – 19 миллионов, а нелегальных мигрантов – по крайней мере на 10 миллионов больше. Эта новая волна миграции была отчасти результатом деколонизации, образования новых стран и политики государств, которые поощряли отъезд людей или вынуждали их делать это. Однако [c.308]это было также и результатом модернизации и технологического развития. Улучшения в сфере транспорта сделали миграцию легче, быстрее и дешевле; усовершенствование в области коммуникаций дало больший стимул использовать экономические возможности и усилило связи между мигрантами и семьями из их родных стран. Кроме того, подобно" тому, как экономический рост Запада стимулировал эмиграцию в девятнадцатом веке, экономическое развитие не‑западных обществ стимулировало эмиграцию в двадцатом столетии. Миграция становится самонарастающим процессом. “Если в миграции и есть хоть один «закон», – утверждает Майрон Вайнер, – то он заключается в том, что миграционный поток, однажды начавшись, увеличивает свою скорость. Мигранты дают возможность мигрировать своим друзьям и знакомым, снабжая их информацией о том, как мигрировать, средствами для облегчения переезда, а также оказывают помощь в поиске работы и жилья”. Результатом, по выражению Вайнера, становится “глобальный миграционный кризис” .

Жители Запада последовательно и удачно противостояли распространению ядерного оружия и поддерживали демократию и права человека. Их взгляды на иммиграцию, напротив, были двойственными и значительно изменялись одновременно с изменением баланса за последние два Десятилетия двадцатого века. До 1970‑х европейские страны в общем благосклонно относились к иммиграции и, в некоторых случаях, наиболее заметно в Германии и Швейцарии, поощряли ее, чтобы компенсировать нехватку рабочей вилы. В 1965 году Соединенные Штаты пересмотрели свои ориентированные на Европу квоты, принятые еще в 1920‑е, и радикально изменили свои законы, значительно увеличив ноток иммиграции и открыв новые ее источники в семидесятые – восьмидесятые годы. Однако к концу 1980‑х высокий уровень безработицы, увеличившееся количество иммигрантов и преимущественно “неевропейский” характер иммиграции привели к резким изменениям в европейских [c.309]взглядах и политике. Несколько лет спустя те же проблемы привели к значительным сдвигам и в Соединенных Штатах.

Большинство мигрантов и беженцев конца двадцатого века переехало из одного не‑западного общества в другое. Приток мигрантов в западные общества, однако, приблизился к абсолютным показателям европейской эмиграции девятнадцатого века. В 1990 году в Соединенных Штатах проживало около 20 млн иммигрантов первого поколения, в Европе – 15,5 млн, и еще 8 млн. в Австралии и Канаде. Количество иммигрантов относительно коренного населения в основных европейских странах достигло 7‑8 процентов. В Соединенных Штатах иммигранты составляли 8,7% населения в 1994 году (в 1970 было вдвое больше), а их доля в Калифорнии и Нью‑Йорке составляла 25% и 16% соответственно. В восьмидесятые годы в США въехало 8,3 млн человек, а за первые четыре года девяностых – 4,5 млн.

Новые иммигранты приезжают в основном из не‑запаных обществ. В Германии в 1990 году постоянно проживало 1.675.000 турок; а следующие большие группы иммигрантов были выходцами из Югославии, Италии и Греции. В Италии основным источником были Марокко, Соединенные Штаты (вероятно, в основном это были американцы итальянского происхождения, которые вернулись домой), Тунис и Филиппины. К середине девяностых 4 млн. мусульман проживали в одной только Франции, и до 13 млн. по всей Западной Европе. В 1950‑х две трети иммигрантов приехали в Соединенные Штаты из Европы и Канады; в восьмидесятых примерно 35% из резко возросшего числа иммигрантов были из Азии, 45% – из Латинской Америки и менее 15 процентов – из Европы и Канады. Естественный рост населения в США очень низок, а в Европе практически равняется нулю. Среди мигрантов уровень рождаемости высок, поэтому именно на них приходится большая часть будущего роста населения в европейских стран. В результате этого жители Европы все больше боятся что “на них обрушилось нашествие не армий и танков, а [c.310]мигрантов, которые говорят на других языках, молятся другим богам, принадлежат к другим культурам, и возникает страх, что они отберут у европейцев работу, оккупируют их земли, съедят все деньги социального обеспечения и будут угрожать их образу жизни” . Эта фобия, корни которой лежат в относительном демографическом спаде, по наблюдению Стэнли Хоффмана, “основывается на реальных столкновениях культур и обеспокоенности за национальную идентичность” .

К началу 1990‑х две трети иммигрантов в Европу были мусульманами, и обеспокоенность европейцев иммиграцией была прежде всего обеспокоенностью мусульманской иммиграцией. Европе брошены вызовы: демографический – на долю иммигрантов проходится 10% новорожденных в Западной Европе, а в Брюсселе 50% детей рождаются у родителей‑арабов – и культурный. Мусульманские общины – будь то турецкая в Германии или алжирская во Франции – не интегрировались в принявшие их культуры и практически ничего для этого не делают, что беспокоит европейцев. “По всей Европе растет страх, – сказал в 1994 году Жан‑Мари Доменаш, – перед мусульманским сообществом, которое не признает европейских границ, став чем‑то вроде тринадцатой нации Европейского сообщества”. Один американский журналист написал об иммигрантах:

“Европейское гостеприимство необычайно избирательно. Французов мало заботит польское нашествие с Востока, поляки, по крайней мере, – европейцы и католики. Не – арабских африканских иммигрантов также в большей массе не боятся и не презирают. Враждебное отношение касается в основном мусульман. Слово «иммигрант» практически стало синонимом ислама, который сегодня является второй по величине религией Франции, и отражает культурный и этнический расизм, корни которого уходят глубоко в историю Франции” .

Однако строго говоря, французы озабочены сохранением не столько чистоты расы, сколько чистоты культуры. Они допустили чернокожих африканцев, которые говорят прекрасном французском языке, в свою законодательную власть, но не пускают в школы мусульманских девочек в традиционных платках. В 1990 году 76% жителей Франции считали, что в стране живет слишком много арабов, 46% думало, что слишком много чернокожих, 40% – слишком много азиатов и 24% – слишком много евреев. В 1994 году 47% немцев сказали, что предпочли бы не иметь по соседству арабов, 39% не хотели видеть поляков, 56% – турок, 22% – евреев . В Западной Европе антисемитизм, направленный против арабов, вытеснил антисемитизм, направленный против евреев.

Неприятие иммиграции общественностью и враждебное отношение к мигрантам проявляются в актах насилия против иммигрантских сообществ и отдельных людей, стало особенно острой проблемой в Германии в начале 1990‑х годов. Значительно повысилось число голосов, которое избиратели отдают за правые, националистические и антииммиграционные партии. Однако общее количество этих голосов, как правило, невелико. В Германии Республиканская партия набрала более 7% голосов во время европейских выборов в 1989 году, но лишь 2,1% голосов на национальных выборах в 1990‑м. Во Франции Национальный Фронт, собиравший незначительное число голосов в 1980‑м, заручился поддержкой 9,6% избирателей в 1988‑м, затем доля голосов, отдаваемых за него на местных и парламентских выборах, стабилизировалась на уровне 12‑15%. В 1995 году два националистически настроенных кандидата на пост президента набрали 19,9% голосов, а представители Национального Фронта стали мэрами нескольких городов, включая Тулон и Ниццу. В Италии голоса Национального альянса также выросли с уровня примерно 5% в восьмидесятых до 10‑15% в начале девяностых. В Бельгии Фламандский блок / Национальный фронт собрали 9% [c.312]голосов на выборах в 1994 году, причем Блок получил 28% голосов в Антверпене. В Австрии доля голосов, отдаваемых на всеобщих выборах Партии свободы, увеличилась с менее чем 10% в 1986‑м до более чем 15% в 1990‑м и почти до 23% в 1994 году .

Эти европейские партии, выступающие против мусульманской иммиграции, в значительной мере были зеркальным отражением исламистких партий в мусульманских странах. И те и другие были аутсайдерами, которые обвиняли коррумпированный истэблишмент и его партии, использовали экономическое недовольство, особенно безработицу, выступали с этническими и религиозными лозунгами, подвергали нападкам зарубежное влияние в их странах. В обоих случаях крайние экстремисты организуют акты терроризма и насилия. В большинстве случаев как исламистские, так и европейские националистические партии добиваются лучших результатов на местных, а не на национальных выборах. Мусульманский и европейский политический истэблишмент ответил на эти тенденции одинаково. Во всех мусульманских странах, как мы уже видели, правительства становятся все более исламскими по своему курсу, символам, политике и действиям. В Европе центристские партии переняли риторику и претворяли в жизнь меры, предложенные правыми, антииммиграционными партиями. Там, где демократическая политика работает эффективно и две или более партии находятся в оппозиции исламистским или националистическим партиям, их голоса не превышали 20%. Протестные партии превысили этот уровень только в странах, где не было другой эффективной альтернативы правящей партии или коалиции, таких как Алжир, Австрия и, в значительной мере, в Италии.

В начале 1990‑х европейские политические лидеры соревновались друг с другом, кто лучше ответит на антииммигрантские настроения. Во Франции Жак Ширак заявил в 1990 году, что “иммиграцию нужно полностью остановить; министр внутренних дел Шарль Паскуа призывал в [c.313]1993 году к “нулевой иммиграции”; а Франсуа Миттеран, Эдит Крессон, Валери Жискар д'Эстен и другие политики‑центристы также перешли на антииммиграционные позиции. Иммиграция была главным вопросом на парламентских выборах в 1993 году, который явно сделал вклад в победу консервативных партий. В начале 1990‑х французское правительство изменило политику, сделав более сложным: для детей иммигрантов – получать гражданство, для семей иммигрантов – въезжать в страну, для иностранцев – просить политическое убежище и для алжирце| – получать визы для въезда во Францию. Нелегальных иммигрантов депортировали, а полиция и другие силовые структуры, работающие с иммигрантами, были укреплены.

В Германии канцлер Гельмут Коль и другие политические лидеры также выражали обеспокоенность проблемами, связанными с иммиграцией, и наиболее значительными шагами правительства в этой области стало изменение статьи XVI конституции Германии, которая гарантировала убежище в стране для “людей, которые подвергаются гонениям на политической почве”, и отмена пособий для ищущих убежища. В 1992 году в Германию приехало 438.000 беженцев; в 1994‑м – только 127.000. В 1980 году Британия резко снизило уровень иммиграции примерно до 50.000 человек в год, и поэтому данная проблема вызвала не такие сильные эмоции и оппозицию, как на континенте. Однако за период с 1992 про 1994 год Британия сократила с 20.000 до менее 10.000 количество людей, ищущих убежища, которым разрешено оставаться на территории страны. Когда перестали существовать барьеры на перемещение в пределах Европейского Союза, британские опасения были сфокусированы в основном на опасности не‑европейской миграции с континента. В целом в середине 1990‑х страны Западной Европы неумолимо стремились свести к минимуму, а то и полностью исключить иммиграцию из не‑европейских источников.

В Соединенных Штатах проблема иммиграции вышла на первый план немного позже, чем в Европе, и не вызвала [c.314]такого же общественного резонанса. США всегда были страной иммигрантов, всегда себя таковой считали и исторически разработали у себя весьма успешные процедуры ассимиляции новоприбывших. Кроме того, в восьмидесятых – девяностых годах уровень безработицы в Соединенных Штатах был значительно ниже, чем в Европе, и страх потери работы не был решающим фактором, определяющим отношение к иммиграции. Источники иммиграции в Америку также отличались от европейских, поэтому страх поглощения какой‑то одной иностранной нацией был менее ощутим на национальном уровне, хотя в некоторых регионах вполне реален. Также намного меньше, чем в Европе, била культурная дистанция между двумя крупнейшимигруппами иммигрантов и принимающей страной: мексиканцы – католики и говорят по‑испански; филиппинцы – католики и говорят по‑английски.

Несмотря на эти факторы, за четверть столетия после принятия в 1965 году акта, позволившего значительно увеличить иммиграцию из Азии и Латинской Америки, американская общественность заметно изменила свое отношение к проблеме. В 1965 году лишь 33% общественности хотели снижения иммиграции. В 1977 году этого желало 42%, в 1986‑м – 49%, в 1990‑м и 1993‑м – 61%. Опросы, приведенные в девяностых годах, стабильно выявляли не менее 60 процентов людей, которые желали снижения иммиграции . В то время как экономические соображения и экономические условия говорят о необходимости иммиграции, противодействие этому процессу (неизменно растущее как в хорошие, так и плохие времена) говорит о том, что вопросы развития культуры, роста преступности и сохранения образа жизни оказались более важными для общественного мнения. “Многие, возможно, большинство американцев, – писал в 1994 году один наблюдатель, – еще рассматривают свою нацию как основанную европейцами страну, чьи законы являются британским наследием языком был (и должен им остаться) английский, институты и общественные учреждения находятся под[c.315]влиянием классических западных норм, чья религия имеет иудейско‑христианские корни и чье величие изначально объясняется этикой протестантского отношения к труду. Отражая эти предпосылки, 55% респондентов во время одного из выборочных опросов сказали, что считают иммиграцию угрозой для американской культуры. В то время как европейцы видят угрозу в иммиграции мусульман или арабов, американцы видят ее в росте числа латиноамериканцев и азиатов, но в первую очередь – мексиканцев. При опросе группы американцев в 1990 году на тему “из какой страны Америка принимает слишком много иммигрантов”, Мексика набрала голосов вдвое больше любой другой страны, затем следовали Куба, Восток (страна не определена), Южная Америка и Латинская Америка (без упоминания страны), Япония, Вьетнам, Китай и Корея .

Растущее недовольство общественности иммиграцией в начале 1990‑х годов незамедлительно вызвало политическую реакцию, сравнимую с той, что имела место в Европе. С учетом природы американской политической системой ультраправые и антииммиграционные партии не набирали голосов, но антииммиграционные публицисты и общественные группы стали более многочисленными, более активными, и их голос слышится все громче. Негодование в основном приходилось на долю 3,5‑4 миллионов нелегальных иммигрантов, и политики на это ответили. Как и в Европе, наиболее сильная реакция была на уровне штатов и округов, которые несут основные затраты на содержание иммигрантов. Так, например, Флорида, а за ней еще шесть штатов предъявили федеральному правительству иск на 884 миллиона долларов в год для покрытия издержек на образование, социальное обеспечение, охрану правопорядка и другие расходы, вызванные нелегальными иммигрантами. В Калифорнии, где иммигрантов больше всего как в относительном, так и абсолютном выражении, губернатор Пит Уилсон заручился поддержкой общественного мнения, настояв на отказе в праве на государственное образование [c.316]для детей незаконных иммигрантов и прекратив выплаты штата за экстренную медицинскую помощь нелегальных иммигрантов. В ноябре 1994 года жители Калифорнии большинством голосов одобрили Поправку 187, отказав в льготах на медицинскую помощь, образование и социальное обеспечение незаконным иммигрантам и их детям.

В том же 1994 году администрация Клинтона, отказавшись от предыдущего курса, усилила иммиграционный контроль, ужесточила правила по предоставлению политического убежища, расширила штат Службы иммиграции и натурализации, усилила пограничное патрулирование и построила заграждения на границе с Мексикой. В 1995 году Комиссия по иммиграционной реформе, образованная Конгрессом в 1990 году, рекомендовала снизить уровень ежегодной легальной иммиграции с 800 тысяч до 550 тысяч, отдавая предпочтение молодым детям и супругам, но не остальным родственникам граждан и постоянно проживающих на территории США лиц, и это предложение “потрясло азиатско‑американские и латиноамериканские семьи” . В 1995‑1996 годах в Конгрессе полным ходом шло придание законной силы рекомендациям комиссии и другим мерам, направленным на ограничение иммиграции. К середине девяностых иммиграция стала самым важным политическим вопросом в США, а в 1996‑м Патрик Бьюкенен сделал противодействие иммиграции краеугольным камнем своей президентской кампании. Соединенные Штаты следуют за Европой в стремлении значительно сократить въезд не‑европейцев в свою страну.

Может ли Европа или США построить дамбу на пути прилива мигрантов? Франция испытала значительный демографический пессимизм, начиная с пронзительного романа Жана Распая в 70‑х до аналитического исследования Жан‑Клода Шенэ в девяностых, и подытоженного в комментарии Пьера Лелюша: “История, близость и бедность гарантируют, что Франции и Европе суждено быть населенными преимущественно народами из обанкротившихся [c.317]стран с юга. Прошлое Европы было белым и иудейско‑христианским. Будущее – нет” . Однако будущее не определено окончательно; и ни одно будущее не является неизменным. Проблема не в том, будет ли Европа исламизирована или Соединенные Штаты латиноамериканизированы. Вопрос в том, станут ли Европа и США расколотыми странами, состоящими из двух явно выраженных и весьма различных сообществ, из двух разных цивилизаций, и проблема эта зависит, в свою очередь, от количества иммигрантов и степени, в которой они будут ассимилированы в западные культуры, превалирующие в Европе и Америке.

Европейские общества, как правило, либо не хотят ассимилировать иммигрантов, либо наталкиваются на трудности, пытаясь сделать это, а степень, в которой мусульманские иммигранты и их дети хотят ассимилироваться, остается неясной. Таким образом, продолжительная и значительная иммиграция, скорее всего, приведет к появлению стран, разделенных на христианскую и мусульманскую общины. Этого исхода можно избежать – все зависит от того, насколько готовы правительства и простые люди нести затраты, направленные на ограничение такой иммиграции. Речь идет о прямых финансовых затратах на воплощение антииммиграционных мер, социальных издержках дальнейшего обособления существующих иммигрантских сообществ и потенциальных долгосрочных экономических [c.318]издержках в виде нехватки рабочей силы и снижения темпов развития страны.

Проблема мусульманского демографического нашествия, однако скорее всего, ослабнет после того, как пройдет пик роста рождаемости в Северной Африке и на Ближнем Востоке, как это уже произошло в некоторых странах, и рождаемость начнет снижаться . Если иммиграция вызвана демографическим давлением, то мусульманская иммиграция может существенно сократиться к 2025 году. Но это не касается субсахарской Африки. Если экономическое развитие вызовет и поддержит социальную мобилизацию на Западе и в Центральной Африке, а стимулов и возможностей мигрировать станет больше, то на смену угрозе “исламизации” придет угроза “африканизации”. Вероятность того, что это произойдет, сильно зависит от того, насколько население Африки сократится из‑за СПИДа и других эпидемий, и того, насколько привлекательной для иммигрантов со всей Африки окажется ЮАР.

В то время как мусульмане представляют насущную проблему для Европы, то мексиканцы являются проблемой для Соединенных Штатов. Если предположить, что существующие тенденции и политика продолжатся, американское население, как показывают цифры, приведенные в [c.319]таблице 8.2, значительно изменится в первой половине двадцать первого века, став почти на 50% белым и 25% латиноамериканским. Как и в Европе, изменения в иммиграционной политике и эффективное усиление антиимиграционных мер могут повлиять на эти прогнозы. Но в этом случае самой актуальной проблемой будет то, насколько латиноамериканцы ассимилируются в американское общество, как были ассимилированы предыдущие группы иммигрантов. Второе и третье поколения латиноамериканцев сталкиваются с широким спектром стимулов и способов давления, побуждающих сделать это. С другой стороны, мексиканская иммиграция по целому ряду признаков – и это имеет большую потенциальную важность – отличается от других иммиграций. Во‑первых, мигранты из Европы или Азии пересекают океан; мексиканцы переходят границу пешком или вброд по реке. Этот плюс – доступность транспорта и коммуникаций позволяет им поддерживать тесные связи с родными сообществами дома. Во‑вторых, мексиканские иммигранты сконцентрированы на юго‑западе Соединенных Штатов, образуя часть мексиканского общества, которое простирается от Юкатана до Колорадо (см. карту 8.1). В‑третьих, есть доказательства того, что сопротивление ассимиляции значительно выше среди мексиканских иммигрантов, чем среди других иммигрантских групп, и что мексиканцысклонны сохранять свою мексиканскую идентичность, пример чему был продемонстрирован во время борьбы вокруг поправки 187 в Калифорнии в 1994 году. В‑четвертых, район, населенный мексиканскими мигрантами, был аннексирован Соединенными Штатами после победы над Мексикой в середине XIX века. Экономическое развитие Мексики наверняка вызовет у мексиканцев реваншистские настроения. В скором времени результаты американской военной экспансии в XIX веке будут поставлены под угрозу, а возможно, окажутся обратными из‑за мексиканской демографической экспансии в двадцать первом веке.[c.320]

Карта 8.1(с. 321)

Соединенные Штаты: расколотая страна?

Прогнозируемое прцентное соотношение чернокожих, азиатов, коренных американцев и латиноамериканцев среди населения в 2020 году, по округам:

Источник: U.S. Bureau of the Census. Population Projections of the United States by Age, Sex, Race, and Hispanic Origin: 1995 to 2050( Washington: U.S. Government Printing Office. 1996. pp. 12‑13.

Изменяющийся баланс между могуществом цивилизаций все больше затрудняет достижение Западом своих целей в сферах нераспространения оружия, прав человека, иммиграции и в других областях. Чтобы свести к минимуму потери в данной ситуации, Западу требуется умело распорядится своими экономическими ресурсами, применять к другим обществам политику кнута и пряника, укрепить свое единство и координировать свою политику так, чтобы другие общества не могли стравливать западную страну с другой, а также поддерживать и использовать различия между не‑западными странами. С одной стороны, способность Запада следовать такой стратегии будет зависеть от природы и силы его конфликтов с цивилизациям, бросающими вызов, а с другой стороны – от той степени, в которой он сможет найти и развить общие интереса колеблющимися цивилизациями. [c.322]