Глава 1. Сравнительный анализ восприятия безопасности в России и на Западе

Современное восприятие безопасности представляется чрезвычайно эклектичным, имеющим значительный спектр вариаций в зависимости от субъекта восприятия, от его региональной, страновой, политико-культурной принадлежности. Собственно понятие безопасность имеет два аспекта: безопасность как состояние защищенности (объективно существующее или несуществующее, но воспринимаемое как таковое) или как система мер по обеспечению подобного состояния. Восприятие безопасности неразрывно связано с восприятием интересов, как системы приоритетов, а также с восприятием угроз, которые способны нанести ущерб этим интересам. Именно через рассмотрение эволюции интересов и угроз возможно выйти на восприятие безопасности в политико-правовой культуре. Говоря о защищенности интересов далее будем подразумевать существование триединства интересов индивида, общества и государства. Далеко не во всех регионах и странах все компоненты триединства были очевидными и признаваемыми. Современная эпоха подобное понимание безопасности также еще не сделала всеобщим достоянием. Рассмотрим субъекты восприятия безопасности: Запад и Россию. Под термином Запад понимают страны Западной Европы, а так же США и Канада. Что касается анализа российского восприятия, то исходят из общероссийского усредненного восприятия. Единство этого восприятия базируется на восточнославянской способности к абсорбции других этносов, на долгосрочном совместном проживании в рамках единого государства, на историческом опыте коммунистического строительства, подразумевавшего и воплощавшего идею советского народа как новой исторической общности. Отметим уникальность Запада с точки зрения восприятия безопасности. Западные страны развивались таким образом, что восприятие всего триединства стало органической составляющей менталитета, политической и правовой нормой существования обществ. Ныне существующее триединство стало результатом культивирования в различные исторические периоды того или иного компонента триединства. В Европе формирование государства началось задолго до появления его аналогов у восточных славян, при этом историческая память народов сохраняла огромное количество его модификаций от греческих городов-полисов до Римской империи, от мелких германских княжеств, которые можно было проиграть в карты до великолепной Французской империи. Формы правления, организация внутреннего устройства, степень и формы контроля над гражданами также сильно варьировались. Варьировались геополитические характеристики, численный, национальный и конфессиональный составы государств. Роль и значение государств в международных отношениях также изменялись — от вознесения к вершинам неоспоримого могущества до низведения на роль марионетки в руках чужеземного властителя. Все это, с одной стороны, формировало представление о непреходимом значении государства вообще, но о бренности его конкретного воплощения. Люди понимали, что конец государства вовсе не будет концом света. Да, возможно, предстоят определенные неудобства, про истекаемые из необходимости привыкнуть к другому правителю, к другим законам, но это можно пережить. Пережить, сохраняя конвенциональные нормы поведения на повседневном уровне, сохраняя традиционный для данной местности уклад и характер хозяйствования. Ярким примером территории, которая постоянно являлась предметом споров и обладания различных властителей является тот же Тироль, расположенный на стыке Германии, Австрии и Италии. Процветание жителей данного региона никогда кардинально не определялось наличием того или иного властителя. Многообразие форм государственности давало возможность оценить преимущества и недостатки той или иной формы. Неслучайно, в европейской политико-правовой мысли столь значительное место занимают произведения, посвященные проблеме государства. Стоит вспомнить хотя бы Платона или Маккиавели. Анализ проблемы государства в трудах западных мыслителей свободен от пиетета и элементов сакральности, что коренным образом отличает их от отечественных мыслителей и ученых. Этому есть логичные объяснения. За всю историю Западной Европы народам никогда не угрожали силы внесистемного характера, то есть настолько чужие, что не смогли бы понять и принять хотя бы элементарные нормы и закономерности функционирования угрожаемых общностей. Конфликты, разворачивавшиеся на территории Западной Европы, носили «внутрицивилизационный» характер. Не приходилось Европе сражаться с татаро-монгольскими ордами, несшими свой абсолютно непонятный образ жизни в столь же чуждую им самим славянскую Русь. Не приходилось Европе сохранять свою идентичность под натиском иноязычной и инокультурной общности. Кто-то может возразить, что было падение Римской империи под натиском варваров. Однако этому натиску предшествовало долгосрочное полуконфликтно

сожительство с теми же варварами, а также исторический опыт Римской империи по взаимодействию с другими культурами, опыт внешней открытости и осознанного понимания многомерности, полиэтничности и поликультурности мира. Причем это понимание в силу внутреннего развития Римской империи было характерно не только для элиты, но и для простого народа, представители которого прошагали в военных колоннах через всю необъятную империю и прослужили в самых отдаленных ее уголках. Роль государственной безопасности в российском менталитете была всегда значительно выше роли других компонентов безопасности. В силу постоянного враждебного окружения, в котором жила страна, роль государства как защитника традиционного образа жизни, конвенциональных норм и обычаев была чрезвычайно велика. При этом враждебное окружение было, как правило, гораздо более чуждым и враждебным, чем то, с которым сталкивались европейские страны. Если европейцы воевали преимущественно между собой, то российскому государству приходилось противостоять и нокультурному вмешательству, что определяло гораздо более жестокий характер военных действий, вызывало к жизни философию народных, отечественных войн. Подобной философии, в которой роль государства сводилась к предельно идеализированной мифологеме всеобщего заступника от врагов, был просто органически чужд критический подход к государству. Предметом анализа и критики могли быть только конкретные персонажи и отдельные неудачи при сохранении генеральной линии пафоса всеобщего, перманентного и сакрализованного противостояния иноземной угрозе, реальной или мнимой — неважно. Русское государство к тому же было весьма консервативно в своей внутренней эволюции, как по форме, так и по содержанию отправляемых полномочий. Именно поэтому менталитет народа воспринимал государство как богоданную константу, такое восприятие подпитывалось отсутствием знаний об организации власти в других странах. А рациональное знание о предмете можно получить или глубоким изучением самого предмета или его сравнением с другим, сходным с ним. Отсутствие такой возможности приводит к возникновению иррационального восприятия той или иной данности, что и произошло при восприятии роли и значения государства в России. Иррациональное восприятие (вера) не допускает мысли о бренности не только самого предмета поклонения, страха и священного трепета, но и не допускает мысли о бренности тех или иных его атрибутов. Даже смерть царя или вождя, в принципе событие весьма логичное, в России сопровождалось возгласом «на кого же ты нас покинул!?», а вовсе не «король умер, да здравствует король!» Теперь посмотрим как же обстояло дело с безопасностью личности на Западе и в России. Уклад жизни и природа хозяйствования значительно выше ставили роль индивида на Западе, чем в России. В Европе не было тех огромных и малоурожайных сельхозугодий, как на землях исконного проживания восточнославянских народов. Чтобы получить равный европейскому урожай зерновых, российскому крестьянину надо было засеять гораздо большее поле. Возделать такие площади под силу только в рамках общины, где роль отдельной личности фактически сводилась к легко заменяемой трудоединице. Осознанию ценности личности в России противостояло крепостное рабство, помноженное на закостенелые традиции общины, чью суеверную тоталитарность дополняло нудное церковное отупление. Индивид на Западе был включен в гораздо более широкое поле коммуникаций. Вызовов и угроз его безопасности возникало больше, при этом если в России угрозы и вызовы были строго конвенциональны, т.е. «переходили в наследство» от отца к сыну, то в силу большей динамичности процессов в странах Запада большую динамичность имела и система. Личностный компонент безопасности в наиболее развитых странах Западной Европы и Северной Америки имел историческое преимущество, этому способствовали Реформация, положившая начало современному пониманию роли человека; эпоха Возрождения, вернувшая к жизни идеалы гуманистической культуры. Свою роль сыграли европейские революции и американская война за независимость, которые, помимо общественно-революционного компонента, несли в себе и освободительно-гуманистические составляющие. При этом, как это не обидно для России, все эти события, взращивавшие фактор личности в западной политической и правовой культуре, происходили гораздо раньше своих российских аналогов. Аналогов, кстати, весьма отдаленных. Несомненно, что фору в развитии личностного компонента безопасности западный мир получил в двадцатом веке, прежде всего во второй его половине. Произошло это в силу специфического характера развития России в этот период. Говоря о специфичности советского периода нельзя умалить его поистине грандиозных и, зачастую, беспрецедентных достижений. Анализ философских и идеологических основ советского периода выявляет чрезвычайный парадокс. Марксистская концепция в результате акцентирования ее общественно-революционного компонента, в ущерб личностно-гуманистическому, превратилась в основу для общинно-тоталитарной реальности. Советская политическая и правовая культура была построена на презумпции угрозы обществу, исходящей от отдельной личности, презумпции угрозы общества для личности просто не допускалось. Хорошее общество не может кому-либо угрожать

(сомневаться в том, что советское общество хорошее было просто неуместно), аппарат управления этого общества и выразитель его интересов, другими словами, государство, плохим не может быть по определению. Плохой может быть только личность, отдельная личность. Таким образом, вопрос об угрозе личности и ее защищенности просто отсутствовал, отсутствовал и компонент безопасности личности в понимании безопасности. Что-либо угрожать личности могло только как составной части общества и всенародного государства, прежде всего «любимое» враждебное окружение. Третий компонент — безопасность общества, этот компонент является как бы связующим звеном между безопасностью государства и личности. В исторический период, когда между словами общество и община можно было ставить знак равенства, вряд ли стоит углубляться и искать отличия между русской, по преимуществу, сельской общиной и западными общинами, нашедшими свое проявление как в сельских, так и в цеховых формах. Закономерности развития общин, развития весьма гатичного и даже стагнирующего, в принципе, одинаковы везде. Это жестко-иерархическая, глубоко традиционная и малоподвижная, а в силу этого, склонная к тоталитарности, система социальных и хозяйственных связей. функционирование общины в рамках той или иной вдеолого-религиозной концепции может несколько увеличить или уменьшить тоталитарный характер общины, но не отменить его. Различия между Западом и Россией в организации социальной жизни граждан начинают наблюдаться с того момента, когда достоянием цивилизации становится так называемое «гражданское общество». Обладателем этого достояния Запад становится гораздо ранее, чем наша страна. Вряд ли кто станет оспаривать, что появление таких атрибутов как пресса, парламенты, партии были западным изобретением, а именно наличие подобного инструментария позволяет функционировать обществу как самостоятельному механизму, а не быть просто конгломератом отдельных личностей. Самостоятельно функционирующий организм постепенно обретает свои собственные интересы, которые нетождественны интересам государства или отдельной личности, а представляют собой новую реальность. Преимущества гражданского общества, смягчавшего взаимодействия личности и государства, делавшего государство подконтрольным гражданам, были оценены на Западе достаточно быстро. Влияние гражданского общества все более и более увеличивалось и достигло своего апогея в таких проявлениях, как международные неправительственные организации, например, Красный Крест, или Международная Амнистия. Теперь рассмотрим безопасность не как состояние защищенности, а как систему мер по обеспечению этого состояния,

обеспечению государственной безопасности, и, прежде всего, ее внешнеполитического компонента. Если обеспечение безопасности личности и общества достигается путем выработки внутреннего законодательства и путем создания условий для его исполнения, не говоря уже о таких базовых предпосылках как наличие должного уровня экономического развития, отсутствие каких-либо форс-мажорных обстоятельств и тп., то обеспечение государственной безопасности, тем более ее внешнеполитической составляющей, требует гораздо большего спектра мер и условий. Внешнеполитическая составляющая государственной безопасности несет в себе функции защиты не только государства, но и общества и отдельных личностей от угрозы извне. Это вполне понятно, так как угрозы внешнего характера преимущественно угрозы широкомасштабные, и весьма редко угроза извне может быть угрозой для конкретного человека. Хотя и такое бывает, вспомним всем известные случаи преследования граждан одного государства спецслужбами другого государства. Но в любом случае, именно государству приходится принимать меры по снижению напряженности в угрожаемой ситуации, когда фактором, ее породившим, является внешний фактор. То есть государство в такой ситуации исполняет одну из своих базовых функций, ради которой оно собственно и возникло — организация обороны от внешней опасности, консолидации граждан и мобилизации ресурсов. Конкретные меры, предпринимаемые государством в угрожаемой ситуации и для предотвращения таковой, могут быть чрезвычайно разнообразными. Какие из них наиболее характерны для западной и российской политико-правовой культур? Характер мер напрямую зависит от характера угрозы. История показывает, что угрозы, которым подвергалась Россия извне, всегда носили широкомасштабный характер. Причины этого разные: с одной стороны, против России, как страны всегда достаточно сильной в военном отношении, мог выступить только сильный противник, с другой стороны, внешнеполитические амбиции России всегда носили великодержавный характер, что также обуславливало столкновение со значительным числом чужих внешнеполитических интересов, которые были интересами той или иной великой державы или группы держав. Значительный (однако трудномобилизуемый) потенциал, в отдельные периоды превосходивший потенциал любой другой державы континента, подвигал Россию на единоличные действия на международной арене. Определенная отстраненность от собственно европейской дипломатической кухни и редкое совпадение интересов с другими великими державами отвращали Россию от обращения к союзами коалициям для решения своих долгосрочных интересов. Заключаемые союзы, как прошло, носили характер оперативно-тактического блокирования ля решения задач той или иной военной кампании. Подобно- чу поведению способствовал и тогдашний уровень развития международных отношений, а речь идет о периоде до начала ХIХ в., до создания Венской системы отношений, которая в значительной степени близка к современным международным отношениям. Недостаточная экономическая взаимозависимость государств и почти отсутствие таковой в отношениях с Россией порождали весьма непрочные политические союзы, объединительным и моментами которых служили зачастую весьма субъективные факторы. Однако по мере развития внешних связей России с Европой, роста ее потенциала и влияния на европейские дела, а так же с усилением взаимозависимости в системе международных отношений менялось и отношение России к союзам. Понимание того, что Россия может играть не просто роль пассивного, хотя и весьма мощного фактора международных отношений, но активную системообразующую роль, приходило к российским руководителям не сразу. Его зрелым проявлением можно считать усилия России по установлению Венского порядка по завершении наполеоновских войн. Россия выходила на сцену как режиссер нового порядка в Европе, она сама становилась той внешней силой, которая определяла функционирование соседнего региона. А скорее, общего региона «большой» Европы. Путем активного вовлечения в европейскую политику Россия инкорпорировала свою безопасность в безопасность более широкого масштаба. Именно с этого периода в российском подходе к внешней безопасности отчетливо господствует двуединая тенденция. Ее проявлениями являются, с одной стороны, недоверие к союзам и объективная необходимость опоры на собственные силы и, с другой стороны, стремление стать системообразующей державой через создание всеобъемлющей коалиции (Священный союз) или организации (ООН, ОБСЕ), которая бы играла роль регулятора международной системы, естественно, при наличии ведущей роли России в подобном «регуляторе». При создании подобных организаций Россия всегда исходила из необходимости оговорить и закрепить все свои базовые интересы и сложившийся на тот момент миропорядок в документе, оформляющем создание того или иного механизма регуляции. Подобное стремление к статической стабильности, весьма походящее на создание неких виртуальных бастионов, легко объясняется с психологической точки зрения. Российская элита постоянно мыслила категориями осажденной крепости и враждебного окружения, в некоторые периоды это мышление было вполне осознанным, в некоторые подсознательным, но в любом случае являлось фактором нашей внешней безопасности. «Бастионостроительство», в принципе, чрезвычайно статичный метод оперирования во внешней политике государства, который снижает динамичность реагирования на новые вызовы и требует значительных мер по перестройке всей системы внешней безопасности, когда она окончательно перестает соответствовать изменившейся ситуации. Косность — вот, наверное, одна из главных характеристик негативной стороны российской внешней безопасности. Преодолеть подобную косность случалось России только в исключительные периоды социальных перемен или под воздействием чрезвычайной угрозы. Примерами могут служить начало петровской эпохи, когда Россия прочертила совершенно новый вектор своей внешней политики — Европейский вектор и резко обновила содержание и форму своих действий по обеспечению безопасности на южных рубежах. Еще более кардинальным стало обновление схемы внешней безопасности государства после Октябрьской революции. События произошедшие в нашей стране на рубеже 1990-х годов также стоят в этом ряду. Однако все изменения, следовавшие после того или иного социального переворота, имели тенденцию к угасанию и к вырождению во внешние атрибуты того или иного режима. Насколько и в чем события 1990-х годов и их последствия отличаются от своих аналогов прошлого, в плане воздействия на характер восприятия внешней безопасности и мер по ее обеспечению? В 1991 г. произошло событие, геополитический вектор которого чрезвычайно нехарактерен для российской истории: резкое уменьшение территории ‘страны без перспективы ее восстановления в обозримом будущем, без реальной возможности восстановить потерянное военным путем, что обычно делала Россия в прошлом. Но главное, распад империи произошел в результате самоопределения ее окраин, чего элита империи не переживала дотоле. Правда, если не считать самоопределения Польши и Финляндии после Октябрьской революции, частей всегда слабоассоциированных в российском сознании как интегральных России. В результате распада СССР вокруг России образовался пояс государств, отношение к которым не было выработано в результате исторической эволюции. Элита почти не имела привычки жить в окружении столь странных лимитрофов. Государства, окружавшие Россию в прошлом, или четко подпадали под категорию «враждебного окружения» или, как это случилось в послевоенный период, являлись лояльным социалистическим содружеством. Отношение к новым государствам весь- Изначально термин лимитрофы применялся для обозначения окраинных провинций Римской империи, в 1920—1940-е годы этот термин закрепился за малыми европейскими странами, граничившими с СССР.

Мы трудно выстроить, даже если отрешиться от чисто эмоциональной стороны. Эмоции диктуют или позицию безудержного братства или презрения к предателям, которых «мы кормили, а они.. .. Это только две крайних точки зрения, подобных крайних и замещающих пространство между ними умеренных, однако диктуемых эмоциями, точек зрения весьма значительное число. Выработка политики безопасности, а тем более мер по ее реализации с учетом указанного фактора и разнородности государств постсоветского пространства и их отношения к России, происходит чрезвычайно болезненно. И здесь в силу великодержавной привычки (хороша она или плоха это другой вопрос) возобладал широкомасштабный подход. Россия организовала союз — СНГ, организацию, где по всем признакам РФ имела и имеет возможность господствовать, быть системообразующей силой. Однако создание российскоцентричного союза не явилось исчерпывающей мерой для обеспечения безопасности, вызовы, исходящие из нового «подбрюшья», оказались столь разнообразными, что для адекватных ответов на подобные вызовы «большого» СНГ было недостаточно. Закрыть его слабые места Россия снова попыталась через построение российскоцентричвых союзов, для прикрытия был применен удачный европейский термин разноскоростной и многоформатной интеграции. Что касается ближайшего окружения, то Россия старыми методами осваивает новый опыт постимперского существования. Это будет весьма полезным для восприятия безопасности и, что возможно, снимет то одномерное представление о мире, которое господствует и ныне в российской элите. Эти надежды витают исторические примеры Великобритании и Франции. Эти страны, прошедшие через болезненный и трагический процесс прощания с колониями, выработали чрезвычайную гибкость своего внешнеполитического мышления, чрезвычайно широкое представление о безопасности. Благодаря именно этому опыту бывшие империи сохраняют свое значительное положение в мировой политике, в системе международной безопасности. Изменения 1990-х годов коснулись не только СССР. Процессы, набиравшие силы с середины 1980-х годов, стали объективной реальностью с кончиной Советского государства. Это было весьма новым явлением для нашей страны. Как правило, или окружавший нас мир менялся скорее, чем наша страна, либо наоборот — мы были впереди всех. Синхронность наблюдалась только в 1917—1918 гг. Новая эпоха для мира наступила одновременно с новой эпохой для России. Поэтому синхронность 1990-х годов можно рассматривать как синхронность закономерную: Россия меняется вместе с миром и делает это уже во второй раз. Однако если изменения 1917—1918 гг.

сохраняли возможность новой советской элите оперировать привычным представлением «враждебного окружения» и делать это в наиболее развернутой форме, то ситуация начала 1990-х годов такую весьма удобную возможность практически отобрала. Врагов не было. По крайней мере, чисто психологически. Россия дружила по всем азимутам и со всеми. Однако сверхнеразумное решение о расширении НАТО подоспело и сломало весьма непривычное для России «безвраждебное» существование, бомбардировки Югославии еще больше усугубили ситуацию. Снова появилась угроза и угрожаемая ситуация как нормальное состояние для функционирования системы внешней безопасности российского государства. При этом в отличие от времен СССР, чисто психологически, осознание уязвимости извне сейчас гораздо сильнее. «Нормальной» нынешнюю «угрожаемую ситуацию» можно назвать весьма условно. Российская элита не может определиться какой же в принципе должен быть ответ на подобный вызов. С одной стороны, Запад остается нашим партнером, а с другой — его конкретные действия несут (реально или нет) очевидную угрозу. Ясность отсутствует. Отсутствие же ясности чрезвычайно нехарактерно для российского мышления в области безопасности. В такой ситуации возникает кризис действия, психологический тупик возникает из-за того, что в российской политической культуре, а прежде всего в ее внешней составляющей отсутствуют схемы функционирования в рамках динамической стабильности. Система внешней безопасности начинает давать сбои когда нельзя задействовать механизм определения «свой—чужой», а этот механизм абсолютно неприменим при множестве потенциальных вызовов. Неадекватность современным вызовам заложена в нынешней системе безопасности исторически. Величие России, в реальном отображении на международные отношения, прежде всего, основывалось на военной мощи. Перекос в соотношении военного и невоенного потенциалов страны резко усилился после распада СССР, когда долго единственным фактором глобального воздействия и атрибутом великодержавности оставался и, наверное, остается ядерный фактор. Невключенность в мирохозяйственные связи, искусственно сдерживаемый обмен с внешним миром в политическом, культурном, гуманитарном плане привели к тому, что, помимо схемы обеспечения военной безопасности, страна имеет только зачаточные инструменты реагирования на новые для нас, но ставшими традиционными для всего мира, вызовы. К сожалению, военная сфера безопасности продолжает доминировать. Этот процесс подпитывается весьма поверхностным анализом происходящих событий, который был характерен для ельцинского руководства, и которой превалирует и сейчас. Внешнеполитический анализ (и последующие решения) основывается только на «ярких» фактах конфликтов ставших достоянием постсоветской эры, при этом возникает соблазн разрубить конфликтный узел военным путем. Единственным отрадным фактом является то, что по инерции противостояния Россия не позволяет, когда может, делать подобного Западным державам. Итак, в российском восприятии безопасности мы наблюдаем причудливую эклектику новых лозунгов и старых подходов, которые представляются весьма мало продуктивными в современной ситуации. Выработка новых методов безопасности тормозится, прежде всего, именно этим. А насколько нынешние условия привычны для систем безопасности западных стран, для западного восприятия? Как уже отмечалось, Запад привык жить в гораздо более динамичной системе где, может быть, отсутствовали (до появления СССР) широкомасштабные угрозы, но где количество вызовов всегда было большим, где система вызовов была много подвижнее и, соответственно, система приоритетов и мер внешней безопасности была тоже более гибкой. «Отсутствие» СССР наиболее тяжело, с психологической точки зрения, восприняли США, т.к. современная американская система безопасности в отличие от их европейских коллег, имеющих более обширный исторически опыт, выстраивалась во второй половине ХХ в. и выстраивалась презюмируя наличие противостояния Советского Союза. Однако США в силу их глобальной активности, которая не ограничивалась военной сферой, «ознакомились» с достаточно широким кругом проблем внешней безопасности. Но психологический шок внешнеполитической элиты США был весьма силен в 1991 г. Последующее развитие событий, — война в Заливе, позволили переключить внимание американской элиты на решение конкретных вопросов и вывести систему безопасности из возможного состояния депрессии и рефлексии, состояния, которое, увы, характерно для России. Европейцы всегда, помимо противостояния с СССР, имели чем «заняться». Гораздо более близки им были процессы европейской интеграции, вступившие в 1990-е годы в новую фазу своего развития. С распадом социалистического лагеря западноевропейцы занялись весьма привычным для них делом: обратили свои взоры на Центральную и Восточную Европу, вспомнили свои интересы и амбиции в регионе и начали их реализовывать. Европейцам не пришлось менять практически ничего в системе внешней безопасности. Российская угроза для них никогда не была делом первостепенной важности, это, по сложившейся традиции, было заботой американцев. По сути дела, Западной Европе пришлось только восстановить систему взаимодействия с Центральной и Восточной Европой. С учетом того, что бывшие соцстраны хотели этого, что определенные заделы взаимодействия были созданы еще в социалистические времена, а также наличия довоенного опыта «проживания» Центральной и Восточной Европы в капиталистическом лагере, поставленная задача оказалась легко-решаемой. Единственным трудноразрешимым моментом для Западной Европы остается конфликт в Югославии. Реагирование на подобные события не было заложено в исторической памяти элит, а если и было заложено то, способы прошлых времен для этого не подходили. Фактически югославские кризисы были единственной неконвенциональной задачей для Европы. Первый югославский кризис, который собственно и позволил оформиться новым государствам на развалинах титовской СФРЮ, стал задачей с которой справились... американцы и русские, но справились не путем поиска новых решений, а путем хорошо знакомой им практики давления на подконтрольные стороны конфликта. Это явилось весьма полезным рецидивом практики периода конфронтации, но вряд ли будет полезным в дальнейшем. Второй кризис, развернувшийся вокруг Косово, на данный момент можно считать только легко притушенным, но не ликвидированным. Его дальнейшее разрешение останется задачей европейской безопасности на весьма длительную перспективу. Как и любой другой вызов безопасности долгосрочного характера, конфликт в Косово окажет свое воздействие на западное восприятие безопасности в целом. Так сблизилось ли представление о безопасности в России и на Западе за последние годы? Пока весьма незначительно и только на уровне официальных документов. Это объясняется тем, что разрушенная в 1991 г. система международных отношений оставила после себя слишком большое и беспорядочное наследство, которое требуется рассортировать и пересмотреть. Прежде всего, это задача России, России, ослабленной процессом перехода от одного общественного строя к другому. Нашей стране досталась самая сложная часть этого наследства, наследства в виде осколков империи, отсутствия действовавшей ранее системы союзов и двухсторонних связей с дружественными государствами, прежде все го стран «социалистического содружества». Вместе с тем, в период 1990-х годов нами был наработан совершенно новый объем отношений с Западом, бывшим потенциальным противником. Количественное измерение этих связей переросло в качественное, превратилось в несущее звено нашего взаимодействия с миром в целом, что предполагает начало конвергенции взаимовосприятия России и Запада, в том числе взаимовосприятия подходов к безопасности. При сохранении принципиального курса на долгосрочные отношения тесного сотрудничества эта задача становится императивной. Императивность сближения в понимании безопасности объясняется тем, что в отличие от периода когда непонимание сторонами друг друга вело к охлаждению политических отношений, но стороны при этом не теряли своих принципиальных позиций в международных отношениях, сейчас непонимание может результироваться в обрыв установившихся связей России с мировой экономической и политической системами. Этот обрыв будет означать отказ от правил игры установившихся в постконфронтационных отношениях по линии Россия—Запад и как следствие переформулирование всей идеологии и практики евразийского миропорядка. И это, не говоря о внутрироссийских последствиях подобного события. Между сближением восприятия безопасности и российскозападным экономическим и политическим взаимодействием имеется и обратная связь. Это взаимодействие оказывает значительное влияние на политико-правовую культуру России как через элементы естественного взаимовлияния, так и через институционализированное влияние Запада на Россию, прежде всего, через участие в общих для обеих сторон международных институтах. Спектр этих институтов чрезвычайно широк от «большой восьмерки> до Соглашения о партнерстве и сотрудничестве между Россией и ЕС. Адекватное понимание ее внешнеполитического аспекта возможно только при четком видении места и роли России на международной арене, объективно отличных от тех, которое были характерны для бывшего СССР. Нынешняя весовая категория и потенциал России делают ее державой регионального масштаба с наличием ряда характеристик (географическое положение, военные и институциональные ресурсы), позволяющих оперировать как ведущая держава мирового уровня. Как это не парадоксально, подобное положение делает Россию (в отличие от СССР) вполне соотносимой с целым рядом европейских государств, что служит предпосылкой к сближению восприятия безопасности.

Литература Военная доктрина России (Официальный сайт МИД России — 1зцр://ччч.йзiсI.гii). Воскресенский А. Д. Многофакторное равновесие в международных отношениях / Политическая наука в России: интеллектуальный поиск и реальность. Хрестоматин. М., 2000. * Речь идет о периоде «институционализированной конфронтации, те., начиная с середины i960-х годов, когда в модели противостояния СССР и Запада были наработаны механизмы недопущения перерастания политических проблем в ядерный конфликт.

Концепция внешней политики России (Официальный сайт МИД России — 1iпр://’чу.шiс1.гц). Концепция национальной безопасности РФ (Официальный сайт МИД России — 1шр://чч’ч.шiс1.гц). Кортунов С.В. Имперские амбиции и нациоанльные интересы. Новые измерения внешне политики России. М., 1998. Мальгин А.В. и др. Культура поведения в вооруженных конфликтах / Сопротивление материала. Международные нормативы на российской почве. М., 1999. Межуев Б.В. Понятие «национальный интерес<> в российской общественно-политической мысли / Политическая наука в России: интеллектуальный поиск и реальность. Хрестоматия. М., 2000. Юрьева ТВ. Проблемы национальной безопасности / Внешняя политика Российской Федерации. 1992—1999. М., 2000.